Герфрид Хорст: Кант как учитель для неучёных
Так звучит моя тема. Различие между учёными и неучёными передаёт русская пословица: «Ученье свет, а неученье тьма». Благодаря игре слов получается: «Ученье свет, а неучёных тьма». Или ещё вот такая ироническая вариация: «Ученье свет, а неученье – чуть свет на работу!»
Что значит для людей, которым каждое утро надо рано вставать и ехать на работу, учение Канта? Что значит учение Канта для безработных, пенсионеров, что значит оно для огромного большинства людей в Европе и во всём мире? Ответом на этот вопрос может быть только: ничего не значит.
И учащаяся молодёжь почти не знает Канта. Те немногие, что-то слышавшие о Канте, например, о его категорическом императиве, вероятно, думают о нём так же, как молодые русские нигилисты в конце 19-го века, которых князь Пётр Алексеевич Кропоткин описывает в своем сочинении как «Нравственные начала анархизма». Они спрашивали себя, почему, собственно, они должны отличаться нравст-венностью: «Неужели я окажусь безнравственным, потому что Кант говорит мне о категорическом императиве, о таинственном велении, которое зарождается в глубине моего «я» и повелевает быть нравственным? Но почему же этот «категорический императив» имеет более права на мои поступки, чем другой императив, который от времени до времени повелевает мне напиться пьяным?» (П.А. Кропоткин, Анархия, ее философия, ее идеал: Сочинения. – М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999 г., с. 795, 796)
Итак, предполагаемого Кантом «нравственного интереса» в качестве «мотива воли», в качестве «нравственного чувства» русская молодёжь того времени в себе не обнаружила.
Учение Канта принадлежит сегодня учёным, профессорам философии, которые создают научные труды о философии Канта и проводят посвящённые Канту международные конгрессы. Публике становится известно об их изысканиях лишь тогда, когда об этом рассказывается в ориентированных на интеллектуалов газетах и журналах. Впрочем, это относится не только к учению Канта, но и к философии вообще. Даже образованные люди, не изучавшие философию, считают, что философия им в жизни не помощница. Подавляющее большинство людей, к интеллектуалам не относящихся, неучёных, думает так же. Философия для них не существует. Похоже, большинству она и не может быть доступна. Учение Канта требует глубочайшего изучения. Лишь немногим удаётся понять основные труды Канта. Сам Кант в посвящении первого издания «Критики чистого разума» барону фон Цедлицу заметил, что его произведение «служит сильным поощрением к труду, польза которого велика, но так отдалённа, что совершенно скрывается от глаз обыкновенных людей».
В предисловии к первому изданию Кант говорит, что написал работу «в сухом, чисто с х о л а с т и ч е с к о м изложении», так как эта работа «...не могла быть приспособлена для широкого распространения, а настоящие знатоки науки не особенно нуждаются в этом облегчении ...»
То есть Кант, по-видимому, писал свои труды для учёных, которые могут их понять, а не для неучёных. Так, в своём известном сочинении «Ответ на вопрос: что такое просвещение?» он говорит: «Под публичным же применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то к а к у ч ё н ы м перед всей ч и т а ю щ е й публикой». Читающая публика во времена Канта состояла из образованных людей; три четверти простого народа не умели ни читать, ни писать.
И всё же впечатление, будто Кант обращался со своим учением только к учёным, обманчиво. Сам Кант - выходец из народа. Его отец был простым ремесленником, его мать Анна Регина Ройтер – простой женщиной, дочерью ремесленника из Нюрнберга. Но именно благодаря преисполненному любви попечению матери юный Иммануил Кант начал воспринимать мир и задумываться о нём. Ученик и биограф Канта Яхманн пишет об этом: “Моя мать, - говорил мне часто Кант, - была любящей, сердечной, набожной и справедливой женщиной и нежной матерью, прививавшей детям богобоязненность благочестивыми уроками и собственным добродетельным примером. ... Я никогда не забуду свою мать, ведь именно она заронила во мне зерно добра и взрастила его, она открыла моё сердце впечатлениям природы, она пробудила и расширила мои понятия, а её уроки имели постоянное благотворное влияние на мою жизнь“.
Когда этот великий человек говорил о своей матери, он бывал тронут до глубины души, глаза его блестели, и каждое слово было выражением сердечного и детского почтения».
Смерть матери, по всей видимости, потрясла 13-летнего Иммануила и наложила отпечаток на его дальнейшую жизнь. Можно считать, что Кант хранил в памяти уроки матери, которые она преподала ему в силу природного ума и благородного сердца, что он критически их исследовал и разработал для них научное обоснование. Это подтверждает ученик и биограф Канта Боровский, пишущий о родителях Канта: «Отец требовал труда и честности, особенно отказа от всяческой лжи; - а мать к тому же и с в я т о с т и. ... Это требование его чистого практического разума быть святым уже очень рано было требованием его доброй матери к нему самому». Боровский представил набросок биографии на суд Канту и подчеркнул, что Кант в этом месте рукописи ничего не изменил и не сделал никаких пометок, следовательно, одобрил его.
Жизненные воззрения и взгляды простой женщины из народа, таким образом, стали как бы благодаря посредничеству её великого сына основополагающей составной частью самой значительной философии нового времени. Эти элементы учения Канта должны вследствие этого быть понятны и неучёным людям. Вероятно, сам Кант считает так, когда пишет: «Но неужели же вы требуете, чтобы знание, касающееся всех людей, превосходило силы обыденного рассудка и открывалось вам только философами?»
И далее: «... и в отношении существенных целей человеческой природы высшая философия может вести не иначе, как тем путём, который природа указала также и самому обыденному рассудку» (Трансцендентальное учение о методе, «Критика чистого разума», В 859).
Однако нельзя понимать Канта таким образом, будто он ссылается на обыденный человеческий рассудок как на источник научного познания. Напротив, он со всей определённостью предостерегает от этого, например, в предисловии к «Пролегоменам»: «Действительно, это великий дар неба – обладать прямым (или, как недавно стали говорить, простым) человеческим рассудком. Но его нужно доказать делами, глубиной и рассудительностью своих мыслей и слов, а не тем, что ссылаешься на него, как на оракула, когда не знаешь, что сказать разумного в пользу его обоснования».
Итак, Кант не собирал и не обобщал народные премудрости. Он доказал путем тщательной мыслительной деятельности, что пространство и время – всего лишь формы чувственного созерцания, а значит, только условия существования вещей как явлений и что вещи сами по себе всем нам – как учёным, так и неучёным – совершенно неизвестны, он создал учение о соединённом существовании свободы и необходимости. Вопрос в том, как это учение Канта может быть донесено до людей, которым оно предназначено, т.е. до всех людей, которые могут думать.
При жизни Канта ответ был прост: Кант более сорока лет учил мировой мудрости в Кёнигсбергском университете. Он воздействовал своими лекциями, которые слушали как студенты всех факультетов, так и деловые люди, офицеры и прочие, своими книгами и своим появлением в кёнигсбергском обществе. Более сорока лет в Пруссии служили чиновники, священники, юристы, университетские доценты, которых он учил. Но несравненно большее число людей знакомилось с учением Канта через его учеников, эти люди становились учениками его учеников и в свою очередь обзаводились учениками, которым они несли учение Канта.
О воздействии Канта на кёнигсбергское общество Яхманн пишет: «Здесь он превращал оригинальные идеи своей глубокой философии в доходчивую житейскую мудрость и тем самым становился в узком кругу своего общения еще более действенным наставником, чем благодаря своим сочинениям и публичным лекциям. Будучи в качестве критического философа доступным лишь для немногих посвященных, он как философ жизни собирал вокруг себя самых разных людей и был всем им интересен и полезен. Кто знает нашего Канта только по его сочинениям и его лекциям, тот знает его лишь наполовину; в обществе он проявлял себя как совершенный мировой мудрец».
Таким образом, Кант умел выражать свои идеи доступно. Однако его труды и тогда читались лишь немногими. Один путешественник, побывавший в Кёнигсберге, писал о Канте в 1798 г.: «Его здесь все ценят и любят, но лишь ничтожная часть может осознать его литературные заслуги, т.е. в нём почитают и любят только ч е л о в е к а». Более двухсот лет спустя, в передовой статье к двухсотлетнему юбилею со дня смерти Канта 12 февраля 2004 г., «Калининградская правда» сформулировала это почти так же: «Большинство из нас трудов Канта не читало и читать не будет. Страшно далеко все это от повседневной жизни. Но при этом Кант – опять-таки для большинства – почти родственник. С некоторых пор быть его земляком стало престижно».
Итак, учение Канта ничего не значит для большинства людей, потому что те не могут прочитать его сочинения? Нет возможности освободить философию из академических оков и признать доступность философии для каждого, как этого требует Карл Ясперс? Или можно распространять учение Канта таким образом, чтобы люди его понимали?
Ответ на этот вопрос лишь один: можно, если есть учителя, учителя по примеру Канта. Кант сам сознательно обучал учителей и сказал по этому поводу в предисловии к «Пролегоменам»: «Эти пролегомены предназначены не для учеников, а для будущих учителей...». Кант говорит об «идеале ф и л о с о ф а», который «есть не виртуоз, а законодатель человеческого разума», «идеал учителя», которого «нигде нет, а идеи его законодательства находятся во всяком человеческом разуме» («Трансцендентальное учение о методе», А 839).
Значит, идеал философа не является отдалённым от нас и недостижимым. Законодатель человеческого разума не возносится над ним, но присутствует в каждом человеческом разуме в качестве идеи. Идеал учителя не отличается в сущности своей от ученика, хотя и опережает его.
Если мы сравним себя с Кантом, то каждый из нас окажется лишь маленьким огоньком рядом со светилом. Но этот маленький огонёк – от того же самого света, что излучает Кант. Поэтому мы не должны падать духом при мысли о том, что мы, вероятно, никогда не сможем достигнуть идеала мудреца, воплощением которого является Кант. Напротив: идеал мудрости, воплощаемый Кантом, как задаток есть в каждом из нас.
Чтобы пробудить этот задаток, Кант требует правдивости, «р е в о л ю ц и и в образе мыслей человека». Кто следует ему в этом, должен начать с преобразования собственного образа мышления. Решающим является не внешнее проявление, а исключительно внутренний опыт. Кант учит, «что моральное воспитание человека должно начинаться не с исправления нравов, а с преобразования образа мыслей и с утверждения характера...» («Религия в пределах только разума», А 52), «а так как иметь такой характер – это минимум того, чего можно требовать от разумного человека, а вместе с тем и максимум его внутренней ценности (человеческого достоинства), то принципиальность (обладание определённым характером) должна быть доступна самому обыденному человеческому разуму, и в смысле достоинства она ставит такого человека выше самого большого таланта» («Антропология с прагматической точки зрения», А 272). Обладающего характером неучёного человека Кант ценит выше, чем учёного, не имеющего характера.
Итак, и для учёных, и для неучёных справедливо следующее: всё дело в том, что человек сделает из себя сам; всё дело в приобретаемом характере. Вопрос состоит в том, что должны делать учителя, которые хотят преподать этот урок людям.
Для этой цели Кант рекомендует исследовать биографии из старого и нового времени, чтобы иметь под рукой свидетельства моральных обязанностей («Критика практического разума», А 275) и благодаря им развивать наши задатки добра, приводя в пример добрых людей («Религия в пределах только разума», А 52).
В качестве примера доброго человека я хочу привести то, что рассказывает Максим Горький в автобиографической повести «Детство» о своей бабушке Акулине Ивановне Пешковой. «До неё как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела в свет, ... её бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни». (М. Горкий, Детство, Москва 1989, с. 22)
Горький рассказывает и о Боге своей бабушки: «Её Бог был весь день с нею, она даже с животными говорила о Нём. ... Он ко всему на земле был одинаково добр, одинаково близок. ... Бабушкин Бог был понятен мне и не страшен, но перед Ним нельзя было лгать – стыдно. Он вызывал у меня только непобедимый стыд, и я никогда не лгал бабушке. Было просто невозможно что-либо скрыть от этого доброго Бога, и у меня никогда не было желания сделать это». (Там же, с. 81-82)
Вы, вероятно, обратили внимание, что Горький говорит о своей бабушке почти теми же словами, что Кант о своей матери. Протестантка-пиетистка Анна Регина Кант и русская православная Акулина Ивановна Пешкова хотя и отличаются внешними формами своего вероисповедания, но совпадают в главном. Значит, справедливо то, что Кант написал в одном из примечаний к трактату «К вечному миру»: «Могут ... существовать различные в и д ы в е р о в а н и й, но р е л и г и я для всех людей и во все времена может быть только одна». У каждой из этих двух женщин был такой характер, какого требовал Кант. Во все времена и во всех странах есть добрые люди, как эти две женщины. Возможно, Вам встречался на жизненном пути такой добрый человек. Пока есть такие люди, мир не погибнет.
В своих трудах Кант снова и снова обращается к соотношению философии и «практического обыденного разума», к отношениям между учёными и неучёными. В «Логике» (Вступление, IX) об этом говорится следующее: «Вообще замечательно, что невежественный имеет предрассудок к учёности, а учёный, напротив, к обычному рассудку. Если учёному, после того как он уже достаточно овладел кругом наук, все его труды не дают соответствующего удовлетворения, то в конце концов он теряет доверие к учёности, в особенности к таким спекуляциям, где понятия не могут получить чувственного выражения и фундамент которых ненадёжен, как, например, в метафизике. Но так как он верит, что ключ к достоверности известных предметов где-нибудь да должен быть, то он ищет его в обычном рассудке, после того как он столь долго и тщетно искал его на пути научного исследования. Однако такая надежда весьма обманчива, ибо если и культивированные способности разума ничего не достигли в познании определённых вещей, то некультивированные несомненно достигнут столь же мало. В метафизике апелляция к изречениям обычного рассудка совершенно недопустима, ибо здесь никакое событие не может быть представлено in concreto. Но в морали, конечно, другое дело. В морали все правила не только могут быть даны in concreto, но и вообще практический разум обнаруживается яснее и правильнее посредством обычного способа употребления рассудка, нежели спекулятивного. Поэтому в вопросах нравственности и долга обычный рассудок часто судит правильнее, чем спекулятивный».
Вряд ли Максим Горький читал эти высказывания Канта. Тем удивительнее, что он на основе жизненного опыта приходит к тем же самым выводам, что и Кант. Горький пишет: «Каждый человек, ... боровшийся с жизнью, побеждённый ею и страдающий в безжалостном плену её грязи, более философ, чем сам Шопенгауэр, потому что отвлечённая мысль никогда не выльется в такую точную и образную форму, в какую выльется мысль, непосредственно выдавленная из человека страданием» («Коновалов», II, 31).
В конце первого раздела «Основ метафизики нравственности» («Переход от обыденного нравственного познания из разума к философскому») Кант разъясняет, что «практические соображения побуждают о б ы д е н н ы й ч е л о в е ч е с к и й р а з у м ... сделать шаг в сферу п р а к т и ч е с к о й ф и л о с о ф и и , чтобы получить здесь сведения и ясные указания относительно источника своего принципа и истинного назначения этого принципа» (ВА 24, 25). Итак, неучёные и учёные нуждаются друг в друге: неучёные – чтобы не сбиться с пути, а учёные – чтобы выверять свои представления и понятия реальной жизнью. Этот вывод Канта имеет огромное практическое значение не только для философии, но и для истории и политики. На примере войн и страданий, выпавших на долю наших народов в 20-м веке, до сознания каждого человека можно довести: люди в нравственном смысле не отличаются друг от друга тем, русские они или немцы, учёные или неучёные. Они отличаются в зависимости от того, сохраняют ли они – даже в самых ужасных условиях – порядочность. Задача философской науки заключается в том, чтобы обосновать эту истину и объяснить её так, чтобы каждый человек мог действовать в соответствии с ней.
© 2004 Герфрид Хорст